– Давид? – позвала его Аделина.

Он не отвечал, склонившись над своей «Rheinmetall»[17]. Сошедший с ума пианист, погрузившийся в эйфорию сочинительства. Рядом с Давидом стояла початая бутылка виски «Chivas».

– Я вам не помешаю? – снова обратилась к нему Аделина.

Давид резко обернулся, его зрачки были расширены, в них танцевали блики напечатанных букв. Он потер лоб, отпил глоток из бутылки, затем опять согнулся над машинкой.

– Вы такой разговорчивый… – вновь заговорила Аделина. – Прямо как мой отец…

Ноль реакции. Милейший тип, однако… Она встала у него за спиной.

«Он волок ее за волосы, ее темная шевелюра спуталась. У нее даже не было сил закри… чать», – закончила она про себя мысль Давида, пока тот допечатывал последнее слово. Она посмотрела на банки с мухами. Некрофаги… которых кормят разлагающейся плотью…

«Это, значит, ты заведуешь бойней? – подумала она, склонившись над фотографией одного из ученых. Огромный, бородатый, в солнцезащитных очках, он позировал, стоя между двумя тушами. – Ты не очень-то похож на ученого в этой своей повязочке. Добро пожаловать в „Macabre Land“![18] Что заставило тебя заниматься столь мрачным ремеслом?» А его, Миллера? Таксидермист. Она никогда не смогла бы заснуть рядом с таким типом. А он был чертовски обаятельным. Но что-то скрывалось за этим его обаянием.

Перед уходом она немного замялась у двери. Затем вернулась вглубь комнаты. Фотография… Гигант в маске…

Она вытащила снимок из рамки:

– Давид?

– Секундочку! Секундочку! – Он нервно обернулся. От него несло виски. – Послушайте, Аделина, мне нужно сосредоточиться! Я ненавижу, когда мне мешают во время того, как я пишу!

Она сунула фотографию ему под нос:

– Вы помните Кристиана, водителя?

– Кристиана? Да, и?..

Она указала ногтем на гиганта:

– Посмотрите на правую руку этого парня. Не хватает указательного пальца. Видите? Как у Кристиана…

– Покажите-ка.

Он схватил снимок.

– А вы очень наблюдательны… Хотя от Кристиана тут только рост.

– Еще бы, очки, борода, повязка…

Аделина обиженно забрала фотографию и снова стала изучать энтомолога. Вдруг Давид схватил женщину за руку и выхватил снимок:

– Видели? Там! Сзади!

Аделина наклонилась:

– Ага, дата. И что?

Всплеск адреналина. Давид порылся в документах, он был почти в трансе. Фотография. Череп. Череп второго ребенка.

Он поставил обе фотографии рядом, одну лицевой стороной, другую тыльной. «10–10-05». «101005»…

«10–10-05» – дата на фотографии энтомолога, «101005» – татуировка на черепе ребенка.

– Что это за ребенок? – прошептала, морщась, Аделина. – Как он связан с Палачом, о котором постоянно говорит Артур? С типом, который заставлял отрезать кусочки плоти и взвешивал их на весах? Ужас какой…

Давид погрузился в бумаги, мозг его заработал.

– Он делал числовую татуировку на детях жертв. Номера… Нет, подождите, это невозможно… Совпадение… Всего лишь совпадение…

Аделина приблизилась и положила руку ему на плечо.

– Давид… Вы меня пугаете.

Давид схватил другой снимок. Маленького мальчика. Часть черепа скрыта татуировкой. Номер. Шесть цифр, которые он знал наизусть.

– Вот! Черт! Нет! Как я был слеп!

Он бросился в гостиную. Свет. Стремянка, он взял ее в кладовке за кухней. Дуб. Аделина в панике последовала за ним.

– Да объясните же, что происходит, черт возьми!

Давид второпях взобрался по ступенькам лестницы наверх. Его мокрая от пота рубашка выбилась из джинсов.

– Отметина, вверху ствола! Помните дату?

– Не помню. 1700 какой-то?

Давид потрогал пальцами надпись, в которую залили серебро, за века окислившееся и ставшее черного цвета.

– Ну? – не утерпела Аделина.

– «Oktober 1703»! 101703! Число, вытатуированное на первом ребенке! Сыне Паскаль и Жоржа Дюмортье!

Молодая женщина некоторое время не могла произнести ни слова.

– Так, ладно! Без паники! Вы же не хотите сказать, что номера, которые серийный убийца придумал набивать на черепах детей более двадцати пяти лет назад… находятся… находятся здесь, что они спрятаны в этом шале?

– Не спрятаны! Они у нас под носом! И идут по порядку! Сначала вот этот, Кэти заметила его, когда мы приехали. Потом дата на фото энтомолога… Второй ребенок…

Давид спустился и потер руки. Малыши, которых оставили в живых… Удары сердца… Номера… Искалеченный дуб…

– Черт, вас что, это не пугает? Что все это значит? – заорала на него Аделина. – Отвечайте! Отвечайте же!

В глубине древесного ствола раздался ужасный треск, кровля по всему шале заходила ходуном. Давид вздрогнул. Аделина почувствовала в груди ком. Сейчас он разрастется и ей нечем будет дышать. Астма…

– Идите спать, – посоветовал ей Давид, прижимаясь ухом к ледяной на ощупь коре, как врач, слушающий больного с помощью стетоскопа. – Не знаю, что тут происходит, но эти числа… Мне кажется, вы должны о них забыть… О них нужно забыть…

И он остался один, вокруг царила ночь.

Он улыбался.

От страха не бегут. Его проживают.

Он это обожал.

Скрючившись за деревом, Эмма зажала себе рот рукой. Главное – не заорать! «Только крикни… Крикни хоть раз, и конец…»

Разогнуть, согнуть. Разогнуть, согнуть. Чтобы кровь побежала по пальцам. Разжать, сжать. И уйти.

«Ты должна уйти. Уходи, иначе сдохнешь. Следы шин… Иди по следам шин… Твои следы. Он выследит тебя. Поймает. Пустит кровь!»

Упорная борьба организма с враждебной ему средой. Страх.

Белое холодное солнце на фоне уходящего в бесконечность горизонта из голых стволов и спутанных ветвей.

Лес ночных кошмаров.